Переступив порог гранильной мастерской в первый раз, я
почувствовал себя как Данте, которого Вергилий водит по кругам ада.
Шмуль буквально за руку притащил меня к почти незаметной входной
двери между двумя облицованными мрамором небоскрёбами на улице,
ясное дело, Сорок седьмой, к маленькому лифту. Тот еле поднял нас где-то на десятый этаж и с облегчением выпустил в едва освещённый узкий
коридорчик с узкими же дверями по обеим сторонам. Каждая из этих
обшарпанных ветхих дверей была тем не менее снабжена
внушительными, сверкающими новизной, экзотическими замками и
засовами. Большую часть дверей украшало пять-шесть дешёвых
рукописных табличек; позже я узнал, что это были различные
«псевдонимы», под которыми могло работать какое-нибудь предприятие
скромного алмазного торговца с именем типа Бенни Аштар,
численностью в один человек.
«МЕЖДУНАРОДНАЯ АЛМАЗНАЯ КОРПОРАЦИЯ АШТАР»
(небольшая обувная коробка, наполненная странными алмазами,
которые он огранил за последние месяцы,
вместе с несколькими совершенно безобразными
непродаваемыми камнями, которые кто-то оставил
ему много лет назад в уплату безнадёжного долга)
«ВСЕМИРНАЯ КОМПАНИЯ ПО ПРОИЗВОДСТВУ ЮВЕЛИРНЫХ
ИЗДЕЛИЙ БЕН-АШ»
(несколько непарных сережек, которые он однажды сваял из своих
камней, прослышав, чmo на изготовлении ювелирных украшений можно
заработать намного
больше и гораздо легче, гем на алмазах, но так и не смог продать ни
одной)
«МЕЖДУНАРОДНОЕ  ПРЕДПРИЯТИЕ ПО ОГРАНКЕ АЛМАЗОВ И
РЕМОНТУ  СИМЗЕВ»
(реальное предприятие, состоящее из единственного
стола с алмазным гранильным кругом, название
которого обязательно включает имена его детей
Симона и Зе'евы, хотя все упорно продолжают
называть его «Гранильная мастерская Бенни»)
«РЕДКИЕ И ЭКЗОТИЧЕСКИЕ КАМНИ
БЕНДЖАМЕН ЛИМИТЕД»
(два кило «розового льда» — кирпичиков искусственного циркония,
которые его уговорили купить ещё в1993 году, когда они были в моде в
течение полугода, но Бенни попридержал их на семь месяцев в надежде,
что цена будет продолжать расти, а теперь его
страховой агент недоволен тем, чmo пакет занимает
слишком много места в его сейфе, и считает, что его
надо просто выбросить)
По мере того как мы приближаемся к странной входной двери, всё
громче и громче становится слышно высокое комариное пение, как будто
подходишь к огромной пещере, в которой, запертые как в ловушке,
тучами вьются миллионы этих тварей. Сама эта громадная металлическая
дверь представляет собой некое хитроумное сооружение стального
серого цвета без номера и вообще без каких-либо табличек. Высоко над
дверью, из-под самого потолка, своим всё(не)видящим оком на нас
таращится видеокамера слежения.
Шмуль нажимает на кнопку звонка, и мы ждём.
Никакой реакции.
Он нажимает ещё и ещё, и наконец из-за двери раздаётся крик: «И уже
хто там?»
Камера-то, ясное дело, как всегда, не работает — ни у кого нет ни
времени, ни желания её чинить.
«Шмуль!» — «Таки о'кей». — И вы слышите, как отпираются
бесчисленные замки, щеколды, запоры, цепочки, задвижки, крючки,
защёлки, засовы, — наконец дверь со скрипом открывается.
Шум вырывается наружу, влетает вам в уши, заполняет голову. Такое
ощущение, что получасовая какофония прогулки по нью-йоркской улице
— визг тормозов, завывания клаксонов, грохот отбойных молотков —
сжата в несколько аккордов. Шмуль проходит вперёд под первыми
пристальными взглядами хозяина мастерской — «Вэй, всё в ажуре, он со
мной» — и тащит меня через «западню» (которая тоже сломана) в саму
мастерскую.
Одна-две головы на границе, за которой начинается уже просто
сплошной шум, поднимаются и, оценив ситуацию — вроде не ограбление
и не покупатель, — сразу опускаются обратно, спеша удостовериться,
что алмаз едва ли в микрон не сошлифовался на нет, пока они вертелись.
Комнату перегораживают с пяток длинных и узких, как ребра, столов.
Каждый стол снабжён тремя-четырьмя вращающимися металлическими
кругами, и перед каждым кругом сидит на высоком стуле огранщик,
склонившись над своим камнем. Места располагаются с обеих сторон для
экономии ценнейшего офисного метража — чуть ли не самой дорогой
недвижимости в мире, поэтому одного огранщика отделяет от другого,
сидящего наискосок, всего несколько футов. Проводя на стуле от десяти
до четырнадцати часов, вы видите только лица парней наискосок, —
хорошо ещё, если с ними есть о чём поговорить.
Такого освещения, как на алмазном производстве, нет больше нигде.
Когда коричневатая оболочка необработанного алмаза обдирается до
получения прозрачной зеркальной грани, мельчайшие частицы алмаза
откалываются и смешиваются с очищенным маслом на поверхности
металлического гранильного круга. Из-за невероятно высокой скорости
круга крошечные песчинки прозрачной алмазной пыли и капли масла
разлетаются по воздуху, эта липкая дрянь летит в ближайшую стену или
вашего коллегу, где и оседает.
Поэтому здесь каждый дюйм серый, тускло-серый. В серой-серой
комнате с серыми-серыми стенами и полом сидят серые-серые
огранщики в серых-серых рубашках, брюках и ботинках, с серыми-серыми руками и серыми-серыми лицами. И даже окна здесь серые.
Можно побывать на тысячу футов под землей или на сороковом этаже
сверкающего снаружи стеклом нью-йоркского небоскрёба (где полно
алмазных цехов), но так и не увидеть отличия подземного освещения от
серой мглы, пробивающейся через окна. Не перестаю изумляться, глядя,
как из тёмных преисподних появляются на свет изысканные ювелирные
камни. Это всё равно что смотреть на розовый лотос на пруду возле
нашего монастыря в Индии, который вырастает из единственной почвы,
дарующей ему жизнь, — смеси ила и грязи. Буддисты обожают эту
метафору — Можем ли мы быть как лотос? Можем ли и мы
расцветать, поглощая боль и неустроенность жизни, можем ли
использовать её несовершенство, чтобы стать одной из редчайших
драгоценностей мира — истинно сострадательной личностью?
Шмуль даёт мне несколько необходимых указаний с чего и как начать,
а затем усаживает меня на высокий скрипучий стул; слева передо мной
Натан, справа Хорхес. Натан — хасидский еврей из Бруклина. Каждый
день он приезжает на работу в специальном автобусе; женщины и
мужчины в нём сидят по разные стороны друг от друга, разделённые
занавеской, и читают молитвы, пока старенький жёлтый школьный
автобус, прокладывая себе путь через Бруклинский мост и Чайнатаун,
добирается в Район. Натан — счастливчик, у него постоянный контракт с
крупным производителем ювелирных изделий на огранку четвертинок
(камней весом в четверть карата). Вообще-то это не слишком выгодное
предложение — стоимость его труда приближается или даже превышает
стоимость готового камня, — но они торгуют высококачественными
украшениями, а он запрашивает хорошую цену за стабильное количество.
Поэтому если будет по-настоящему много работать, то сможет
заработать на жизнь.
Хорхес совсем с другой планеты. Он один из пуэрториканских
мастеровых, хорошо известных в алмазном деле: гордый и
неуправляемый. Иногда он уходит в запой и не показывается целыми
днями, иногда исчезает в Пуэрто-Рико на несколько недель и вдруг
возвращается на работу как ни в чём не бывало, как будто ходил пить
кофе. Но его золотые руки! Ни у кого нет таких рук, что мелькали бы над
гранильным диском как крылья стрекозы, создавая шедевры из
абсолютно безнадёжных кусков сырья. Ему доверяют обрабатывать
лучшие камни в мире, вот и сейчас в его верных руках
двенадцатикаратный алмаз, раскалённый до малинового цвета визжащим
железным кругом. Ограненный, он потянет больше чем на пятьдесят
тысяч долларов.
Шмуль достаёт старую проверенную гранильную головку из
коллекции экзотических инструментов, воткнутых в отверстия по краю
его скамьи; возможно, это та головка, на которой учился он сам,
настоящий антиквариат, заря алмазного гранильного дела. На конце
рукоятки, сделанной из твёрдой качественной древесины, закреплена
толстая медная оправка со свинцовым шариком на конце. Мы нагреваем
шарик с одного края на маленькой спиртовке, которая всегда у него под
рукой, пока свинец не становится мягким. Затем быстрым движением
Шмуль вдавливает необработанный камень в свинец, плотно подгоняя
его несколькими быстрыми щелчками ногтя.
Совершенная атомная структура алмаза делает его не только одним из
чистейших веществ во Вселенной, но и одним из лучших проводников
тепла и электричества. Совсем маленький алмазный квадратик,
помещённый под чувствительное электрическое соединение — скажем, в
крошечный выключатель космического аппарата, — гарантирует, что оно
никогда не выйдет из строя из-за перегрева, потому что алмаз отводит
тепло лучше любого другого вещества. Поэтому алмазы можно найти в
лучших изделияхNASA. Я помню большой камень, который они
заказали в соседней фирме, — они требовали, чтобы он был почти
безупречным и большого диаметра. Он был вырезан в форме диска и
использовался для защиты внешних линз камеры на спутнике,
посылаемом на Марс, ведь алмаз неподвержен почти никакому виду
окислительной или другой коррозии. Они даже заказали ещё один такой
камень про запас, на случай, если что-то произойдёт с первым. Я и
представить не могу, во сколько им всё это обошлось! О чём это я? А,
так вот, Шмуль должен был пошевеливаться, потому что алмаз проводит
тепло лучше, чем металлы, даже такие, как золото или серебро, и может
вызвать неслабый ожог.
На роль моего первого камня Шмуль доверил мне изрядный кусок
«борта» — так называют ошибку природы, допущенную при
формировании алмаза. Подобное случается, когда вещество алмаза
кристаллизуется не вполне правильно и напоминает не лёд, а мутный
студень защитного цвета. Эти камни годятся, только чтобы растирать их
в абразивный порошок для шлифовки или, на худой конец, чтобы
выравнивать, как утюжком, железный гранильный круг в тех местах, где
неправильный алмаз с непредсказуемой ориентацией твёрдых слоёв
оставил на нём «борозды», или выемки. Необработанный камень весит
пару каратов, но стоит меньше десяти долларов, так что нам нечего
терять, если я при огранке запорю все его углы.
А углы должны быть идеальными. Алмаз обладает высшей степенью
преломления, или рефракции, среди всех природных веществ, что опять-таки объясняется совершенством его атомарной структуры. Рефракция
имеет отношение к свойству материала впускать свет, отражать его от
задней грани (фацеты), или внутреннего зеркала, насквозь к наружной
поверхности и выпускать обратно к наблюдателю. Если угол нижней
части слишком острый (глубокая огранка), тогда по законам преломления
свет отразится между задними гранями, не поднимаясь наверх, и камень
будет казаться безжизненным и тусклым даже нетренированному глазу.
Если дно сделано слишком плоским, то свет просто пройдёт насквозь
сверху донизу, так же как он проходит через плоское дно граненого
стакана, и такой алмаз не будет сверкать, или, как говорят, играть.
Потому-то самым трудным навыком, которым должен овладеть новичок,
и является умение точно «попасть» в угол нижних граней. Этот угол
составляет40 целых и три четверти и ни на полградуса больше или
меньше.
Так вот, Шмуль, учитель от бога, даже не собирается допускать меня к
современным ограночным головкам с автоматической установкой угла:
начинать я должен не более чем с круглого алмазного булыжника,
запаянного в свинец на конце медной оправки. Чтобы добиться нужного
угла, приходится наклонять медяшку и удерживать, прижимая к колесу.
Несколько микронов алмаза содрано, и мне надо быстро поднести камень
к моему ювелирному увеличительному стеклу (лупе) и проверить угол
странным инструментом, который выглядит как металлическая бабочка.
Фокусное расстояние лупы около дюйма, и это означает, что моё лицо
почти полдня приклеено к держащим стекло пальцам. Мне приходится
опираться ими на кончик носа, чтобы лупа не дрожала — ни у кого из
людей нет такой твёрдой руки, чтобы без дополнительного упора
удержать от тряски обнаруженное во время поиска внутри камня
угольных пятнышек микроскопическое включение. Это то же самое, что,
запершись в маленьком шкафу, искать с микроскопом блох во время
землетрясения.
Мне понадобилось около получаса, чтобы осознать, что я смотрю не
на включения в алмазе, а, скорее, на кожные поры моего пальца по
другую сторону камня. Держать лупу и лекало и головку с камнем,
пытаться удерживать пальцы от тряски, глядеть на свет под правильным
углом, задерживать дыхание, стараться не слышать визжания гранильных
кругов вокруг, причём одновременно, — это, пожалуй, чересчур.
Уголком глаза я смотрю на стрелки часов, еле двигающиеся ко времени
окончания работы, тем медленнее, чем оно ближе.
Но вот небольшая суета, и я вижу Хорхеса, вернее, его зад (он
несколько полноват), ползающего на коленках с носом у самого пола.
Как я позже узнал, это обычная поза в алмазном бизнесе, когда кто-то
роняет камень. Это выглядит бесподобно: полная комната взрослых
людей, многие из которых — фешенебельные миллионеры, рассекающие
на четвереньках по полу, хватающие и осторожно разрывающие каждый
катышек пыли в надежде найти камень, улетевший с колеса или у кого-нибудь с пинцета. На курсах по сортировке алмазов нас не отпускали
домой, пока блудный камень не находился. Один раз нам пришлось
задержаться после уроков на три часа — красивый бриллиант
приличного размера пролетел через всю комнату и приземлился на
уголок преподавательской кафедры, а вовсе не на пол, который мы
прочесывали дюйм за дюймом снова и снова.
Так вот, Хорхес всё ползает по полу, сначала вполне тихо, потом всё
более шумно, потом слегка матерясь по-испански, и вот уже на полу
Натан, а Хорхес смотрит на Шмуля несколько безнадёжным взглядом,
который означает: «Мы имеем здесь проблему. Уже становись на все
четыре и впрягайся». В течение несколько минут на полу оказываются
все. Алмазы на сумму в несколько сотен тысяч долларов зависают над
вращающимися с бешеной скоростью кругами в ожидании огранки, пока
алмазных дел мастера проявляют свою цеховую солидарность. Потерян
двенадцатикаратный алмаз — самый крупный за довольно-таки большой
срок.
Мы ищем далеко за полночь. Сначала каждый кусочек поверхности
пола, потом подоконники (к счастью, сами окна не открывались годами,
поэтому можно было не бояться, что камень упал в руки какого-то
алмазного дилера-счастливчика, что в прошлом не раз случалось на47-й
улице). Затем карман рубашек каждого (любимый тайник); затем
отвороты брюк; затем ботинки; затем носки; затем за поясом, в штанах, в
исподнем, в сумках и коробках, в щелях и трещинах. Мы проверяем даже
волосы, у кого они, конечно, есть (маленькие алмазы часто там
застревают), но всё безуспешно. Потом мы повторяем всё это ещё раз,
потом ещё и ещё. Уже почти светает, когда мы все до одного — ведь не
ушёл никто, все остались помочь — сдаёмся, совершенно зайдя в тупик.
Этот случай — пример того, как оттиск в уме может отпечататься
особенно сильно, когда что-то доброе или недоброе делается тому, кто в
великой нужде. В алмазной отрасли есть страховые полисы, которые
покрывают подобные неприятности, но почти никто не может себе их
позволить. Хорхесу потребовался бы целый год, чтобы возместить
стоимость камня, и вы можете быть уверены, что он выплатил бы всё до
копейки, потому что для огранщика это дело чести. Каждый, оставивший
свою работу, чтобы помочь ему в поисках, проявил заботу о том, кто
попал в беду. Когда речь идёт о таком человеке, действительно
нуждающемся в помощи, то отпечаток — хороший, если мы помогаем, и
плохой, если проходим мимо, — будет намного глубже.
Кстати, на следующее утро хозяину мастерской позвонил огранщик из
соседнего офиса вдоль по коридору с вопросом — не потерялся ли у нас
большой камень? Он нашёл его на полу, в углу, где сидит бухгалтер. Так
я получил посвящение в абсолютную личную честность почти любого в
алмазном мире — это произвело на меня глубокое впечатление.